После войны сибиряк-разведчик участвовал в ликвидации латышского подполья
Не знаю, что видите и слышите вы, представляя четыре года войны. А я вижу и слышу взрывы, бомбежки, песню «Вставай, страна огромная!», защитников Брестской крепости, узников концлагерей, женщину, которая столько лет ждала…
Рассказывает Юрий Сосункевич.
Вижу блокадный Ленинград, бьющийся в тесной печурке огонь, тянущую по стылой земле волокушу с раненым бойцом медсестру. Атаки яростные те и мальчишку у станка. Это выточенный им и такими же, как он снаряд бил врага под Сталинградом и Москвой, в десятках, сотнях, тысячах охваченных войной городов, поселков, деревень, станций, уничтожал «Тигры» на Курской дуге. Я вижу и слышу войну. Великую. Отечественную…
Вижу солдата. Зовут его Пётр Матвеевич Батюшкин. И вспоминаю его слова:
«Из ребят наших, тарских, я один остался, кто двадцать третьего года рождения. Как сам выжил – не знаю. Это не в человеческих силах понять. На фронт призвался в самом начале сорок второго. Ранения были – все только в ноги. Немец хотел нас, разведчиков, живыми брать, вот низом и стреляли. Мне восемнадцать было, а казался взрослым мужиком. На лыжах здорово бегал, в футбол играл, гирькой баловался. Когда привезли эшелоном на Северо-Западный фронт, первым пополнение осматривал командир разведки. На меня, на других ребят из Сибири сразу обратил внимание: вся полковая разведка из сибиряков состояла. Потому как сила в руках была, выносливость в теле, хитринка, без которой разведчик – не разведчик. Не хвалюсь, кой в том резон: лично доставил в штаб дивизии одиннадцать «языков».
За первую вылазку дали мне орден Красной Звезды и назначили командиром группы захвата. Два километра тащил немца на себе. Ждали именно его, из штабного блиндажа вышедшего к часовым покурить. Тех «сняли», а этого я и поволок. Ценным оказался: расположения войск, укрепления сообщил. По-русски понимал, но плохо. Услыхал мою фамилию, когда его в наш штаб сдавал и высказался в том смысле, что русские победят обязательно, раз у них батюшки воюют, ну, священники то есть.
Ранило меня на втором выходе за «языком». Уже назад шли, когда немцы открыли огонь. Гранатами закидывали, ну и зацепило осколком бедро. Больно, а я радуюсь: немец, притороченный к спине, жив. Сваливаюсь в воронку с ледяной водой. Пленного положил на склон, чтоб не застудить, а сам под воду ушел. Наши подоспели – вода красная вся от крови. От холода рана подморозилась, болеть перестала. Ответный огонь открыли. Под шумок вытащили меня и немца.
Воевать пришлось сплошь в болотистой местности, поэтому эвакуация раненых сложно проходила, трудно. На волокушах тащили. Нам, сибирякам, и то студёно было, а санитарам, девчоночкам, страшно тяжело.
После выздоровления послали на курсы младших лейтенантов в Вышний Волочек – только тогда про такой город и узнал. Прошло пять месяцев – снова на Северо-Западный, офицером уже. Разведка теперь – артиллерийская. На ту пору сорок третий год уже был. Под Старой Руссой оборону прорвали, война в другую сторону покатилась. Еще четыре вылазки в тыл противника сделали. Каждый раз несколько дней у них там кружили, выведывали про скопления войск, танков, пушек. Тщательно наносили всё на карты, каждый на свою, чтоб хоть одна да целая осталась, если что. Бывало, по сотне километров нахаживали вокруг да около, трудно же подступиться. Наши сведения потом не одну жизнь солдатскую спасли: били не наобум, а точно по огневым точкам, по скоплениям войск немецких.
Страшно тяжело было, когда Кёнигсберг освобождали. Не город – крепость. Сдаться предложили – не захотели немцы. Ну, нате тогда. Пять часов беспрерывно танками, зенитными орудиями, пулеметами обстреливали. За всех убитых товарищей, за деревни разграбленные. Мы не мстили, нет, мы врага били. И били здорово. Да и они сражались отчаянно, зло. Потом уже только с поднятыми руками стали выходить. У меня горы оружия ими сданного до сих пор перед глазами мерещатся. Триста тысяч человек тогда сдалось!
Демобилизовался старшим лейтенантом. Почти сразу после войны в милиции стал служить. С тех пор уже не стрелял, а в меня – бывало. Назначили начальником спецкомендатуры здесь у нас, в Тарском районе. Потом в Колосовке работал на той же должности. Участвовал в раскрытии латышского подполья. С пятидесятых годов в Сибирь, в Омскую область стали присылать спецпереселенцев. Не скажу, что все пособники врага, но озлобленных на советскую власть много было. Вот они-то и стреляли. Через десяток лет ссылку отменили, на том и служба моя милицейская в звании капитана закончилась».
P.S. Увы, к сожалению, ушел из жизни и наш герой – Пётр Михайлович Батюшкин. Сколько их в стране осталось, рожденных в 1923 году, считать не будем. Это больно, очень больно! И от того еще больнее, что подрастает поколение, которое уже никогда не увидит ветеранов Великой Отечественной войны…
Рассказывает Юрий Сосункевич.
Вижу блокадный Ленинград, бьющийся в тесной печурке огонь, тянущую по стылой земле волокушу с раненым бойцом медсестру. Атаки яростные те и мальчишку у станка. Это выточенный им и такими же, как он снаряд бил врага под Сталинградом и Москвой, в десятках, сотнях, тысячах охваченных войной городов, поселков, деревень, станций, уничтожал «Тигры» на Курской дуге. Я вижу и слышу войну. Великую. Отечественную…
Вижу солдата. Зовут его Пётр Матвеевич Батюшкин. И вспоминаю его слова:
«Из ребят наших, тарских, я один остался, кто двадцать третьего года рождения. Как сам выжил – не знаю. Это не в человеческих силах понять. На фронт призвался в самом начале сорок второго. Ранения были – все только в ноги. Немец хотел нас, разведчиков, живыми брать, вот низом и стреляли. Мне восемнадцать было, а казался взрослым мужиком. На лыжах здорово бегал, в футбол играл, гирькой баловался. Когда привезли эшелоном на Северо-Западный фронт, первым пополнение осматривал командир разведки. На меня, на других ребят из Сибири сразу обратил внимание: вся полковая разведка из сибиряков состояла. Потому как сила в руках была, выносливость в теле, хитринка, без которой разведчик – не разведчик. Не хвалюсь, кой в том резон: лично доставил в штаб дивизии одиннадцать «языков».
За первую вылазку дали мне орден Красной Звезды и назначили командиром группы захвата. Два километра тащил немца на себе. Ждали именно его, из штабного блиндажа вышедшего к часовым покурить. Тех «сняли», а этого я и поволок. Ценным оказался: расположения войск, укрепления сообщил. По-русски понимал, но плохо. Услыхал мою фамилию, когда его в наш штаб сдавал и высказался в том смысле, что русские победят обязательно, раз у них батюшки воюют, ну, священники то есть.
Ранило меня на втором выходе за «языком». Уже назад шли, когда немцы открыли огонь. Гранатами закидывали, ну и зацепило осколком бедро. Больно, а я радуюсь: немец, притороченный к спине, жив. Сваливаюсь в воронку с ледяной водой. Пленного положил на склон, чтоб не застудить, а сам под воду ушел. Наши подоспели – вода красная вся от крови. От холода рана подморозилась, болеть перестала. Ответный огонь открыли. Под шумок вытащили меня и немца.
Воевать пришлось сплошь в болотистой местности, поэтому эвакуация раненых сложно проходила, трудно. На волокушах тащили. Нам, сибирякам, и то студёно было, а санитарам, девчоночкам, страшно тяжело.
После выздоровления послали на курсы младших лейтенантов в Вышний Волочек – только тогда про такой город и узнал. Прошло пять месяцев – снова на Северо-Западный, офицером уже. Разведка теперь – артиллерийская. На ту пору сорок третий год уже был. Под Старой Руссой оборону прорвали, война в другую сторону покатилась. Еще четыре вылазки в тыл противника сделали. Каждый раз несколько дней у них там кружили, выведывали про скопления войск, танков, пушек. Тщательно наносили всё на карты, каждый на свою, чтоб хоть одна да целая осталась, если что. Бывало, по сотне километров нахаживали вокруг да около, трудно же подступиться. Наши сведения потом не одну жизнь солдатскую спасли: били не наобум, а точно по огневым точкам, по скоплениям войск немецких.
Страшно тяжело было, когда Кёнигсберг освобождали. Не город – крепость. Сдаться предложили – не захотели немцы. Ну, нате тогда. Пять часов беспрерывно танками, зенитными орудиями, пулеметами обстреливали. За всех убитых товарищей, за деревни разграбленные. Мы не мстили, нет, мы врага били. И били здорово. Да и они сражались отчаянно, зло. Потом уже только с поднятыми руками стали выходить. У меня горы оружия ими сданного до сих пор перед глазами мерещатся. Триста тысяч человек тогда сдалось!
Демобилизовался старшим лейтенантом. Почти сразу после войны в милиции стал служить. С тех пор уже не стрелял, а в меня – бывало. Назначили начальником спецкомендатуры здесь у нас, в Тарском районе. Потом в Колосовке работал на той же должности. Участвовал в раскрытии латышского подполья. С пятидесятых годов в Сибирь, в Омскую область стали присылать спецпереселенцев. Не скажу, что все пособники врага, но озлобленных на советскую власть много было. Вот они-то и стреляли. Через десяток лет ссылку отменили, на том и служба моя милицейская в звании капитана закончилась».
P.S. Увы, к сожалению, ушел из жизни и наш герой – Пётр Михайлович Батюшкин. Сколько их в стране осталось, рожденных в 1923 году, считать не будем. Это больно, очень больно! И от того еще больнее, что подрастает поколение, которое уже никогда не увидит ветеранов Великой Отечественной войны…
Пётр Михайлович Батюшкин
